- В Красноярске такой, конечно, был, но впервые я попал туда лет в 14. Не помню, что за пьеса шла, но помню, как поразил меня актер, который с пафосом, бешено вращая глазами, да так, что белки были видны, с надрывом хрипел: «О, металл, ты обманул меня!» И прижимал к груди кинжал. До сих пор ищу и не могу найти, из какой пьесы это…
Смешно.
- Ну да. Играл он кошмарно, но это я сейчас понимаю, какое это дурновкусие, но тогда, будучи четырнадцатилетним, я вышел из театра совершенно потрясённый – и его игрой, и вообще всем спектаклем. Должно быть, я был очень добрым зрителем или во мне уже тогда заговорило нутро, я почувствовал, что театр – это мое, как будто бы попал к себе домой.
Ну и в нашем драмкружке мне сразу же дали главную роль — очевидно, по мне сразу видно было, какую страсть я испытываю к театру: даже по моим глазам было видно, как страстно я хотел играть. А может, ещё и потому, что, провожая после первого же занятия домой нашего руководителя, актёра Синицына, я задавал ему странные, нелепые для ребёнка вопросы - об актёрской профессии. Чисто профессиональные, между прочим. Которые меня уже тогда, как это ни странно, волновали.
В кружке мне досталась роль Ломова в «Предложении» Чехова — того самого, который спорит со своей невестой о Воловьих Лужках и о том, какой был Откатай: подуздоватый или нет. Я должен был убеждать свою невесту в собственной правоте с проникновенной страстностью, со слезами на глазах. Так вот, уже на спектакле в этом самом месте меня охватило вдруг ощущение невероятной свободы и счастья, мне стало так хорошо, что я истерически захохотал. И так, видимо, заразительно, что и зрители начали хохотать. Какое-то непредвиденное, неуправляемое веселье, я уже перестал что-либо соображать и управлять собой. Интересно, что я каким-то краем сознания все же понимал, что с перепугу делаю не совсем то или, вернее, совсем не то, но даже видя из-за кулис изумлённые глаза руководителя и ребят, ничего не мог с собой поделать. Хохотал в голос. Дали занавес, спектакль остановили – вот и кончилась моя актёрская карьера, даже не начавшись, думал я тогда… Из кружка меня, разумеется, сразу же выгнали.
Потом началась война…
- Да. В 42-м погиб на фронте отец, а в январе 43-го я был мобилизован и попал в военно-пехотное училище. Учили нас быстро, и в августе того же года я уже был на фронте. Мы, двадцать пятого года рождения, ещё успели форсировать Днепр, освобождать Киев и Варшаву, брать Берлин. Многие мои сверстники, увы, так и остались лежать там… Не знаю, можно ли сказать, что погибли лучшие… По-моему, павшие были такими же прекрасными, как прекрасны все в юности, - сильные, полные надежд и желания жить. Сейчас смотрю на восемнадцатилетних и думаю: боже мой, какие дети! Прекрасные, замечательные, но дети. И вот такими детьми мы шли на войну... Не буду врать - было страшно, хотелось жить, очень хотелось. О патриотизме и гражданственности скажу лишь одно: патриот, с моей точки зрения, - это просто честный человек, любящий свою Родину.
Я, восемнадцатилетний паренёк, в первом бою отчаянно боролся со своим страхом. Хотелось вжаться в землю, а надо было прорываться вперёд... Наше подразделение попало в окружение. Плен. Это было самое страшное время в моей жизни. Я был не один, с товарищем. Пленных не кормили, мы буквально умирали с голоду, а немцы, нарочно дразня нас, обжирались при нас и соблазняли перейти к ним, пойти в полицаи. И вот мой друг не выдержал, пошел. Сказал: «Ты, Кеша, худой, тебе еды много не надо, а я больше не могу»... Я до сих пор мучаюсь, хотя прошло сорок лет, не понимаю, как он мог так поступить?
Вот вы спрашивали, что сделало меня таким, каков есть. Да всё вместе, должно быть - армия, плен, побег... Побег требовал немалого мужества: здесь уж точно знаешь, что убьют, а идёшь... В надежде выжить и быть со своими...
_
